Пока Майдан не разлучит нас - Страница 35

К оглавлению

35

Рассказываю о Настином муже. Рассказываю о Насте. Женька, конечно же, прекрасно помнит и ее, и ее страшную историю. Рассказываю о том, как она помогает людям на деньги своего набитого деньгами супружеского кошелька.

– Молодец какая! – первое, что восторженно произносит Женька, засовывая в рот пельмень. Прожевав, задумчиво произносит: – Вообще-то неудивительно. Настя всегда из благородных была. Удивительно другое. Лелек, оказывается, тоже помогает. Не афиширует только.

– Лелек??? – от изумления у меня на сигарете застывает пепел. – Кому?

– Один случай наверняка знаю. Иру Давыдову помнишь? У нее опухоль злокачественную обнаружили, так вот он ей кучу денег на лечение в Германии дал. И просил никому не рассказывать, чтобы другие не приходили просить. Так и сказал.

Смеемся. Да, Лелек в своем репертуаре. Даже в добром деле показал себя как Лелек. Имя харьковского мэра давно приобрело нарицательный смысл.

– Непонятные они люди, Кристина. С одной стороны, как ни крути, а под их чутким руководством жить лучше не становится. Мягко говоря. Все по блату, везде свои, в ментовку или суд не сунешься – полный размен понятий по пятакам. С другой стороны, как ближе присмотришься, так вроде и ничто человеческое им не чуждо.

– Это потому, наверное, что остатки человеческого у них еще с советского детства остались. От мам и пап. А всему остальному уже постсоветская жизнь без правил научила. Лихие девяностые, разграбление госпредприятий. По сути ведь ничего не изменилось. Стало выглядеть чуть респектабельнее. «Респектабельнее» в смысле костюмов от Бриони – не более. Ну, и потом, даже если и есть среди них отдельные элементы человеколюбия и добра, то в бессовестной системе управления, выстроенной ими, это все равно частности, которые ни на что не влияют.

– Кристин, ну вот опять. Говорят же, что это просто эпоха первоначального накопления капитала. Что в Америке тоже так было…

– В Америке было по-другому. Бандиты, накапливающие первичный капитал, не вывозили его в оффшорные банки. Какими бы грязными ни были их деньги, они работали на экономику США. У нас вывозится все или почти все. Это африканская модель – моя родная. Эксплуатация местного населения и вывоз капитала. Так было в колониальные времена, так есть и сейчас. Только раньше эксплуатировали белые колонисты, а сейчас местные царьки – даже если они и играют якобы в демократические игры. Но проблема в том, что демократия – это не погружение бюллетеней в урны. Все эти наши избирательные кабинки – пустой ритуал, не наполненный никаким смыслом. По сути ни от какой эксплуатации он не освобождает.

– Ну, ты, Кристина, даешь! Надо было в Америку уехать учиться, чтобы левой стать! Все у тебя не как у людей!

Женька смеется, а я чувствую усталость. Опять обвинения в левизне. А что такое эта самая левизна? Кто-нибудь из тех, кто употребляет это слово, знает? Ладно, проехали. Не буду зацикливаться.

– Ну, а ты-то как, Жень? Как между местными удельными князьками лавируешь?

– Да че мне лавировать? Я ж на Россию пишу. Мне, в принципе, наши местные авторитеты до лампочки. Хотя при всей их мерзопакостной гнусности мне Лелек-Болек и их компания все же ближе, чем противоположный лагерь. В демократические устремления Арсенки, Девы Марии и им подобных я, как ты понимаешь, не верю – слишком хорошо знаю этих радетелей за общечеловеческое счастье. А вот то, что они в одной компании со всякими нациками, ненавидящих русских – это факт. А я, как ты знаешь, русская. Мои предки еще харьковскую крепость возводили – под руководством русского царя, когда тот Слобожанщину обустраивал. Это мои исконные земли, и нечего меня учить, как мне на них жить и общаться. Ничего не имею против своего украинского гражданства, раз уж дедушка Ленин так решил, – Женька кривится, не любит она Ильича за то, что сделал Слобожанщину украинской. – Но только до тех пор, пока меня не заставляют по-украински говорить, Бандере поклоняться и Россию ненавидеть. Так что, как ни крути, а я с этими мерзавцами Лелеком и Болеком в одной телеге. Как там говаривал старина Рузвельт? Они, может, и сукины сыны, но наши.

Женька смеется, я качаю головой. Грустно.

На следующий день, проснувшись в шесть утра, еду к бабушке на могилу. Она ухожена и даже украшена цветами – наверное, дядя Павлуша приезжал. Жаль, что не повидались. Улыбаюсь, вспоминая, как говорили обо мне у дяди Павлуши в деревне: «Отакэ воно нэруськэ». В этой диковинной фразе отражалась вся специфика этих приграничных мест – ни то, ни се. Гибридная идентичность, как сказал бы просвещенный мыслитель.

Опершись на могильную оградку, думаю о том, как всегда любила я своих сельских родичей – за то, что вырастили, как родную – и как никогда не умела эту любовь высказать. В селе, которое меня воспитало, не принято говорить о любви. Принято «пэрты плуга», как говорит мой дядя. Вот они и «прут».

Думаю о том, какая у меня странная жизнь. Другие люди годами живут на одном месте, обзаводятся семьями, рожают детей, растят внуков… А я перекати-поле. Без роду, без племени… Дикарка. Спасибо, нашелся Лешка – второй альпинист в моей жизненной связке бесконечного карабканья наверх. Эх, Лешка… Не сорваться бы…

Оставив бабушке гвоздики – ее любимые цветы – возвращаюсь. В полдень за мной заедет машина. Перед отъездом я крепко обниму Женьку. Машина будет нести меня к новым жизненным поворотам, а перед глазами старой кинопленкой будет прокручиваться прежняя жизнь. Та, что была еще до Лешки…Та, что, казалось, уже давно осталась позади.

Глава 13. Олег Нестерович

35